|
Году эдак в 1997, будучи во Франкфурте на Майне на выставке, то есть, в начале октября, у меня произошел каскад довольно интересных событий. Вообще-то, как со всеми, кто редко бывает на Западе, меня там несет, слегка как Остапа, слегка как Ельцина. Я то знакомлюсь с девицами, которые мне вдруг смертельно нравятся именно на эти несколько секунд, то брожу без цели, без смысла, часто заменяя искомый смысл намереньем выпить чуть не в каждом кабачке, который попадается на глаза.
Мимоходом замечу, что так на меня действует именно Германия. В Лондоне, например, у меня нет желания зайти в каждый паб, попадающийся на глаза, как нет желания отведать вина в любой забегаловке на наших родных просторах. (Но в Лондоне у меня другое - там я пялюсь на людей так, что они даже хмурятся. Об этом - как нибудь позже.)
Итак, оказавшись во Франкфурте, я вдруг остался один. То есть, мои орлы-работодатели пообещали мне зайти в гостинницу перед ужином, я ждал их, ждал, и вдруг понял, что они не зайдут. То ли вожжаться с наемным работником, как с человеком было для них "странновато", что часто бывает у наших издателей, то ли они устали от меня, то ли у них в самом деле не получилось - кто знает. Факт остается фактом - они не зашли, и это каким-то образом разом освободило некую пружину у меня в сознании. Я понял, что нахожусь в интереснейшем и древнейшем месте Европы, сам по себе, и меня мало что сдерживает.
Есть хотело ужасно. Ту кучу каталогов, которую я обязан был прочитать, поджидая начальство, я попросту спихнул под кровать, в надежде, что уборщица не пример их за мусор и не выкинет вместе с пустыми банками из номера, принял душ, потому что чувствовал себя разбитым и усталым от всех этих ярмарок и встреч, а мне хотелось быть свежим, переоделся и отправился... Скажем так - ужинать. Но я заранее знал, что просто так этот вечер не кончится.
Сначала я зашел в китайский ресторанчик, где как-то раз уже ел утку по-пекински, и так объелся, что догадался - мне подсунули порцию на двоих (как минимум), чтобы содрать стоимость посолиднее. Кроме того, мне хотелось побывать в местах для меня новых. Я отправился дальше, попал в какой-то совсем уж чиновный район, где были офисы и многоэтажные стоянки для машин, причем для тех, которые уже невозможно было размещать перед собственным домом, то есть, вторые или третьи "моторы" на семью. Вышел, разумеется, к Майнцу, который мне очень нравится как река, главным образом потому, что очень живой - корабли, утки и лебеди шастали по нему туда-сюда, но ни волн ни шума не создают. Кстати, тут уже было изрядно бомжей, поэтому пришлось снова углубиться в город.
Так я дошел до "Афро-Азиатского ресторана" - это название, не что-нибудь. Практически, как я понял позже, это был район городского порта, неподалеку от причальных стенок, стоянок кораблей, гостнниц для моряков, гостинниц на час и... соответсвующим набором услуг. В этом ресторанчике я что-то ел, причем - редкий случай - мне не понравилось. Чтобы в немецком ресторане что-то не понравилось - это нужно уметь! Но вот, в моей жизни случилось и такое.
Потом я пересел к стойке, заказал себе пиво, и стал изучать зеркало, построенное так, чтобы бармены могли увидеть лица людей, направляющихся к выходу. Вероятно, это было нужно для того, чтобы определить - заплативший клиент их покидает, или халявщик. Зеркало было примечательным, оно давало возможность заглядывать во все закутки бара, причем не все клиенты об этом подозревали... В общем, откровенная, но действенная штука.
Около меня оказался журнал, немецкий. С одними рекламами. Они были так откровенны и остроумны, что я стал думать, сумею ли, не зная немецкого, угадать смысл сообщения. Не всегда это удавалось, но в некоторых случаях - я уверен, удавалось. Тогда я торжествовал. Вдруг выяснилось, что я выпил уже три или даже четыре пива. Я пошел отлить, а когда вернулся, "мой" журнал смотрел другой парень, черненький.
Мы разговорились, конечно, по-английски. Он оказался литератором из Португалии, написал почти дюжину детских книжек, и вот теперь немцы взялись переводить его тут, в Германии. Я взял у него автограф. Он спросил, а что я? И тогдя я понял, что начинаю врать.
Я высказался, что я - ирландец, и если он ловит некоторые неправильности моего произношения, то потому, что я не англичанин. Он сразу признал, что и не думал признавать меня агличанином. Кстати, на этой стадии разговора я проверил, не выпал ли из рубашки мой крестик. Если бы он выпал, пришлось бы громоздить более сложную ложь - потому что отличить православный крест от католического способен не только португальский литератор из учителей, кажется, но и немецкий бармен. А этого теперь мне не хотелось.
Мы поговорили о Португалии. В которой я никогда не был. И если не считать работы на португальскую фирму в качестве охранника, с ними не очень-то был связан. Но я представил ее себе в тот миг очень хорошо - ветренная, солнечная, с темным виноградом, из которого получается преимущественно тяжелое, густое вино, со старыми замками, в которых нет электричесва, лифтов и даже канализации. Зато есть старина, всякие эхи в горах и благородство более старое, чем благородство, например, Испанской или Британской империй. В общем, в тот момент мне хотелось бы иметь такой замок, окнами на Бискайский залив.
Потом я расплатился и мы расстались. Парень остался допивать свое пиво, кажется, он был не прочь надраться вдвоем, но сегодня мне не хотелось ни с кем связываться. Я был во власти алкоголя, ветра и собственных странно ясных и в то же время слишком "обширных", чтобы быть настоящими, мыслей.
Я вышел из этого "Афро-Азиантского" попробовал его запомнить, чтобы, если захочется, прийти сюда еще разок, и вдруг... Ко мне обратился бледный, дрожащий парень, росточком мне по плечо. Через его спину была брошена обычная матросская сумка с плоским кожанным дном и круговыми завязками вокруг верха. Такие сумки описывал, кажется, еще Лухманов. (Кстати, я его очень любил по-молодости, и от обаяния его книг не могу избавиться даже сейчас.)
Парня я понять никак не мог. Тогда вдруг из какой-то темной подворотни к нам подгреб другой мужичек, тоже коротышка. Он был весь исцарапанный, какой-то на редкость грязный, с кучей мешков вокруг тела. Этот знал немного аглийский. И он перевел слова первого. Оказалось, первый, с матросской сумкой, действительно оказался матросом, который гульнул в отеле - вероятно, таком, где его должны были разбудить девушки. Но не разбудили. И вот он - отстал от своего суденышка, оказался без денег (естественно), с жутким похмельем, и просил хотя бы марок пять-десять, чтобы добраться до Берлина. Там он знает, куда обратится, чтобы наняться на другой пароход. Там - друзья, они помогут. Я дал ему пять марок. Он поныл. Я дал еще пять. Почему-то мне было не жалко их для этого парня. Уж очень он был хрестоматийный, каким бы я сам, может быть, хотел бы стать... Разумеется, со спецификой нации, культуры и образования, но... таким же.
Когда матросик чуть не в припрыжку рванул в сторону порта, потому что теперь ему осталось добыть только марок тридцать, чтобы двинуть на Берлин, где друзья и где помогут, то есть, где разрешатся все трудности, "переводчик" тоже стал клянчить деньги. Якобы у него похожая ситуация... Но это был уже попрошайка. Он у меня не вызывал ни капли сочувствия. Я рассмеялся, похлопал, чтобы он не подумал чего дурного про Британскую нацию, к которой относил меня по моему выговору, и пошел в ту сторону, откуда появился матросик. Кажется, попрошайка все-таки что-то подумал про Британию, потому что закричал мне в спину что-то по-немецки. Но так как я не британец, я не обидился, лишь еще громче рассмеялся, чтобы он пожалел о своих словах. Среди ночных, темных и официальных зданий смех отозвался эхом, которое мне очень понравилось.
И вдруг я увидел самое чудесное и приятное в тот момент зрелище на свете. Кабачок, где табачный дым клубился, как на заседании энкаведешников времен особо свирепых чисток, где три десятка мужичков задумчиво сидели, почти не разговаривая друг с другом, один против другого - потому что они играли в шахматы. Шахматы - вот то, что было мне нужно.
Я люблю смотреть на шахматные баталии со стороны. В этом проявляется и моя нетребовательность, и выучка "почтового ящика", где тот, кто не выигрывает, стоит и смотрит, ждет своей очереди. Здесь, конечно, такого не было, но посмотреть, как ребята двигают "шашки" было бы интересно. Я вошел. Толстая, очень прокопченая - в таком-то дыму! - мамаша лет под пятьдесят, тут же продала мне бутылку пива, забыв про стакан, и я стал смотреть. Она не понимала ни слова из тех, что я ей сказал, но улыбалась, и вполне по-бюргерски соскребла с моей ладони необходимую плату монетками с незнакомыми изображениями.
Играли неплохо. Но так как среди моих друзей и партнеров в прошлые годы бывали кандидаты в мастера (например, Петя Красиков), и один или два раза я у него даже выиграл, то я стал заводиться. Если бы я не чувствовал себя таким пьяненьким, таким свободным от всего мира, я бы сел и поиграл. Вот-вот, я уже купил следующую бутылку, уже забыл о табачном мареве, висевшем вокруг, уже стал как бы понимать то, что зрители - а таких тоже было немало - говорят друг другу и участникам партии... Разумеется, после окончания партий, потому что все подсказки - после, это святое. Вот я уже нашел взгляд одного из тех, кто был не прочь ободрать наивняка-англичашку, то есть меня... Как вдруг со мной заговорил некто гориллоподобный.
Мы отошли в сторонку, сели за стол. Я купил ему пива, и еще одну бутылку себе. Оказалось, это бывший солдат удачи, который живет теперь тут, потому что вышел в тираж. У него пенсия, социал и какой-то мелкий приработок, я не понял какой. Что-то полукриминальное, или наоборот - охранное. Он показал мне фото своей семьи, девочка лет пятнадцати, мальчишка помоложе, но совсем не похож на отца. Потом он спросил про меня. Я спел ему песенку про Ирландию. Он поверил. А потом стал говорить, что вот именно нам, голубоглазым немцам и зеленоглазым кельтам престоит вычистить Европу от всех, у кого в глазах темно.
Сначала я оторопел, потом решил, что потолковать на эту тему будет любопытно. И мы потолковали. И я узнал, что Гитлер, конечно, был дурак, но не так далек от истины, что Европа стареет, что ее должны спасти - новый, более активный секс, тяжелая атлетика, боевые искусства, которым выучиться предстоит опять же нам, голубо-зеленоглазым, обязательные запреты на наркотики тяжелее портера и табака, и разумеется, национальная сегрегация. Всех этих славян, евреев, цыган, курдов, албанцев, турок - конечно, турок! - следует исстреблять. Только не так, как делали нацисты, а по-другому, проповедуя им те самые формы развлечения, которым предаются сейчас белые, богатые и вырождающиеся. А нам, нынешним белым и богатым, полагалось бы жить в строгости. Как строгость и активный секс совпадали в его доктрине - я не понял. Он вообще становился все более "нечитаемым", и тогда я решил, что перед тем, как прийти в этот кабачок, где его хорошо знали, но не любили (это было видно), он "нарушил режим" белых людей, и принял не одну рюмку шнапса, или рома, или водки. В общем, нужно было от него уходить. Я встал, попрощался, он не понял, что я ухожу, и сказал, что пройдется со мной. Мне этого не хотелось, я опасался, что он затащит меня куда-нибудь, где мне уже будет неинтересно, а мне опять придется за него платить.
Я выскочил, воспользовавшись дымом, как завесой, и зашагал куда-то в бок. А когда этот парень выглянул из ярко освещенного шахматного кабачка, нырнул в ближайшую дверь. Дверь за тяжелой, бархатной портьерой... И оказался в гостиннице, где номера сдавались на час.
Шесть или семь девиц уставились на меня, как на привидение. Вперед вышла мадам, накрашенная чуть меньше других, полная, с очень жесткими глазами дамочка, обвешанная побрякушками, отчасти скрадывающими прозрачность ее одеяний. Я понял, что погиб. Но как именно - мне еще предстояло выяснить.
|
